Наше постсоветское государство и общество переживают длительный глубокий кризис.

Однако ни политологи, ни политики партии до сих пор не могут дать ясного изложения его природы. Чаще всего на первый план выдвигается описание социальных последствий этого кризиса. По инерции, болезнь общества трактуется в понятиях классового подхода. Неадекватность данного подхода к политическим процессам, протекающим в РФ или на Украине, почти очевидна. Да, меняется состояние стабильных ранее социальных групп, но разве можно свести только к этому майданное противостояние на Украине? А как объяснить политическую пассивность обедневшего большинства в России: равнодушное отношение к приватизации и к перераспределению доходов?

Надо преодолеть узость подхода, сводящего всю жизнь общества к динамике социальных групп. Пора исследовать, что происходит со всей системой связей, объединяющих людей в общности, а их — в общество. Гораздо более фундаментальными, нежели классовые отношения, являются связи, соединяющие людей в народ. Связи эти поддаются целенаправленному воздействию, и технологии такого воздействия совершенствуются. Значит, народ можно "разобрать", демонтировать — так же, как сегодня на наших глазах демонтируется рабочий класс или научно-техническая интеллигенция РФ. И если какая-то влиятельная сила производит демонтаж народа нашей страны, то теряет силу и ее государственность — власть остается без народа. При этом ни образованный слой, мыслящий классовыми категориями, ни политические партии, "нарезанные" по принципу социальных интересов, этого "фокуса" даже и не замечают.

Сейчас кажется даже странным, что в "правящем слое" — от Горбачева до Путина — вообще не встал вопрос: над кем он властвует? Это особенно странно, потому что те, кто шел к реальной власти уже в конце 80-х годов, эту проблему довольно ясно представляли себе уже при Горбачеве. А теперь они готовятся ко второму раунду битвы за свою власть уже в форме "оранжевых" революций. В начале "реформ" антисоветская элита видела в замечаниях "прорабов перестройки" лишь поддержку в своем проекте разрушения советского государства, а "просоветская" часть общества этими замечаниями возмущалась как абсурдными и амыми. На деле уже тогда речь шла о создании идеологической базы для космополитических "оранжевых" революций.

Суть проблемы сводилась к вопросу: что же такое демос, который теперь и должен получить всю власть? Ведь демократия — это власть демоса! Да, по-русски "демос" означает народ. А правильно ли нам перевели это слово, не скрыли от нас какую-то важную деталь? Да, оказывается, скрыли, и даже сознательно ввели в заблуждение! Само слово народ имеет совершенно разный смысл в традиционном и в гражданском западном обществах.

В царской и советской России существовало устойчивое понятие народа. Оно вытекало из священных понятий Родина-мать и Отечество. Народ — надличностная и "вечная" общность всех тех, что считал себя детьми Родины-матери и Отца-государства. (Российская власть всегда персонифицировалась в лице "царя-батюшки" или другого "отца народа", в том числе коллективного "царя" — Советов). Как в христианстве "все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии" (и к тому же "Мы — дети Божии… а если дети, то и наследники"), так и на земле все, "водимые духом Отечества", суть его дети и наследники. Все они и есть народ — суверен и источник власти. Небольшая кучка отщепенцев, отвергающих "дух Отечества", из народа выпадает, а те, кто отвергает этот дух особенно активно, становятся "врагами народа". Дело власти — за ними следить, их увещевать, а то и наказывать.

Таков был русский миф о народе, многое почерпнувший из Православия и из космологии крестьянской общины. Мы никогда не соотносили его с иными представлениями. А ведь уже даже на ближнем от нас феодальном Западе их государственность строилась на совсем других толкованиях Традиции. Например, в Польше и Венгрии вплоть до ХIХ века сохранялась аристократическая концепция нации. Так, "венгерскую нацию" составляли все благородные жители Венгрии, даже те, кто венграми не был и по-венгерски не говорил. Однако из состава нации исключались все крепостные и даже свободные крестьяне, говорившие на диалектах венгерского языка. Представления венгров о своем народе быстро изменялись в ходе сдвига, всего за столетие с небольшим, от аристократического к пролетарскому национализму.

Аристократическое понимание народа было кардинально отвергнуто в ходе великих буржуазных революций, из которых и вышло современное гражданское общество. Было прямо сказано, что приверженцы Старого порядка — всего лишь подданные государства ("монарха"). Народом, демосом, становятся лишь те, кто стали гражданами и совершили революцию, обезглавив монарха. Именно этот, новый народ и получает власть, а также становится наследником собственности. И этот народ должен вести непрерывную войну против всех тех, кто не вошел в его состав ("быдла").

В фундаментальной "Истории идеологии", по которой учатся в западных университетах, читаем: "Демократическое государство — исчерпывающая формула для народа собственников, постоянно охваченного страхом перед экспроприацией… Гражданская война является условием существования либеральной демократии. Через войну утверждается власть государства так же, как "народ" утверждается через революцию, а политическое право — собственностью… Таким образом, эта демократия есть ничто иное как холодная гражданская война, ведущаяся государством".

В понятиях политической философии Запада индивиды соединяются в народ через гражданское общество. Те, кто вне гражданского общества — не народ. C точки зрения западных исследователей России, в ней даже в середине XIX века не существовало народа, так как не было гражданского общества. Путешественник маркиз де Кюстин писал в своей известной книге о России (1839 г.): "Повторяю вам постоянно — здесь следовало бы все разрушить для того, чтобы создать народ". Это русофобское требование почти буквально стало выполняться полтора века спустя, российскими демократами. Они, впрочем, преуспели пока что только в разрушении. Однако выращиваемый в пробирке реформ новый народ не прибавляет в весе.

Символическое значение декларации, в которой небольшая часть населения, выступающая против власти, объявляет себя народом, красноречиво проявилось в ноябре 1989 г. в ГДР. Тогда митинг молодежи в Дрездене стал скандировать: "Мы — народ!" Этот "новый народ" получил внешнюю легитимацию от беспрекословных в ГДР авторитетов. Более того, такая акция стала возможной вследствие разрешения от правящей верхушки двух великих держав — США и СССР. Раньше этот митинг не мог бы состояться и не имел бы смысла, потому что этому молодому авангарду резонно ответили бы: почему это вы — 1% населения ГДР — народ? Народ — это все 14 миллионов восточных немцев, и воля их выражена ими несколькими способами.

В использовании символа "народ" в ГДР был совершен очень важный поворот (возможно, неожиданный для Горбачева, но наверняка согласованный с Западом). Вначале митингующие кричали: "Wir sind das Volk!", что буквально означало "Мы — народ!" Затем вдруг определенный артикль был заменен на неопределенный: "Wir sind ein Volk!" И возникла неопределенность, которая могла трактоваться и трактовалась как "Мы — один народ!" Так митинг декларировал не только свое право как народа решать свою судьбу, но и объявлял о своем решении объединиться с ФРГ в один народ.

Массы населения поняли, что вопрос решен — и приветствовали нового суверена.

В СССР сходный процесс управляемого "нацбилдинга" происходил исподволь. Мысль, что население СССР (а затем РФ) вовсе не является народом, а народом является лишь скрытое до поры до времени в этом населении особое меньшинство, развивалась нашими демократами, начиная с середины 80-х годов. Тогда эти рассуждения поражали своей недемократичностью, но подавляющее большинство просто не понимало их смысла. Как не поняло оно в своей массе смысла созданного и распространенного в конце 80-х годов понятия "новые русские".

Этот термин был воспринят как обозначение обогатившегося меньшинства, хотя идеологами первоначально подобный конструкт сознательно разрабатывался как обозначение тех, кто отверг именно "дух Отечества". Или, как было сказано при введении самого термина, "новые русские" — это те, отверг "русский Космос, который пострашнее Хаоса". Кинокритик А.Плахов писал, что понятие "новые русские" зародилось в среде художественной интеллигенции как "попытка освобождения от груза проблемности и мессианских замашек, которыми грешили все "старые" русские". И далее Плахов вскользь замечает, что "в ряды движения выбирали отнюдь не по принципу славянской принадлежности" ("Независимая газета", 10 января 1992 г.).

Ненависть возникающего в революции-перестройке нового народа к традиционному народу, была вполне осознанной. В журнале "Век ХХ и мир" (1991, № 7), один такой "новый" гражданин писал в статье "Я — русофоб": "Не было у нас никакого коммунизма — была Россия. Коммунизм — только следующий псевдоним для России… Итак, я — русофоб. Не нравится мне русский народ. Не нравится мне само понятие "народ" в том виде, в котором оно у нас утвердилось. В других странах "народ" — конкретные люди, личности. У нас "народ" — какое-то безликое однообразное существо".

В 1991 г. самосознание "новых русских" как народа, денного революцией, вполне созрело. Их лозунги, которые большинству казались абсурдно антидемократическими, на деле были именно демократическими — но в понимании западного гражданского общества. Потому что только причастные к этому меньшинству были демосом, народом, а остальные остались быдлом, "совками". Г.Павловский с некоторой иронией писал в июле 1991 г.: "То, что называют "народом России" — то же самое, что прежде носило гордое имя "актива" — публика, на которую возлагают расчет. Политические "свои"…".

Это самосознание нового "народа России" пришло так быстро, что удивило многих из их собственного стана. Им было странно, что это меньшинство, боровшееся против лозунга "Вся власть — Советам!" исходя из идеалов демократии, теперь "беззастенчиво начертало на своих знаменах: "Вся власть — нам!". Ничего удивительного, вся власть — им, потому что только они и есть народ. Отношение к тем, кто их власть признавать не желал, было крайне агрессивным. В "Московском комсомольце" (12.02.1992) поэт А.Аpонов писал об участниках первого митинга оппозиции: "То, что они не люди — понятно. Hо они не являются и зверьми. Они претендуют на позицию третью, не занятую ни человечеством, ни фауной".

О составе этого нового "избранного" народа, вызревшего в советском "народе подданных", поначалу говорилось глухо. Картину можно было составить лишь из отдельных мазков — коротких статей, выступлений, оброненных туманных намеков. Так, в "перестроечной" среде получила второе дыхание идея о том, что интеллигенция представляет собой особый народ, не знающий границ и "своей" государственности. Идея эта идет от времен Научной революции и просвещенного масонства ХVIII века, когда в ходу была метафора "Республика ученых" как влиятельного экстерриториального международного сообщества, образующего особое невидимое государство — со своими законами, епископами и судами. Во время перестройки, когда интеллектуалы-демократы искали опору в "республике ученых" (западных), стали раздаваться голоса, буквально придающие интеллигенции статус особой национальности.

Румынка С.Инач, получившая известность как борец за права меньшинств, писала (в 1991 г.): "По моему мнению, существует еще одна национальность, называемая интеллигенцией, и я хотела бы думать, что принадлежу также и к ней". А вот развернутое рассуждение Г.Павловского о "его народе", интеллигенции: "Русская интеллигенция вся — инакомыслящая: инженеры, поэты, жиды. Её не обольстишь идеей национального (великорусского) государства… Она не вошла в новую историческую общность советских людей. И в сверхновую общность "республиканских великоруссов" едва ли поместится… Поколение-два, и мы развалим любое государство на этой земле, которое попытается вновь наступить сапогом на лицо человека".

Павловские тогда говорили открыто, что "русский интеллигент является носителем суверенитета, который не ужился ни с одной из моделей российской государственности, разрушив их одну за другой" И призывали к себе в союзники немецкого философа Карла Ясперса, который прямо писал о праве меньшинства на гражданскую войну. Но только в том случае, когда власть пытается навязать самой конструкции государства "неприемлемый либеральному меньшинству и направленный против него религиозный или политический образ". Глеб Олегович образца 1991 года в журнале "Век ХХ и мир" с пафосом заключал: "Что касается моего народа — русской интеллигенции, а она такой же точно народ, как шахтеры, — ей следует избежать главной ошибки прошлой гражданской войны — блока с побеждающей силой. Не являясь самостоятельной политической силой, русская либеральная интеллигенция есть сила суверенная — ей некому передоверить свою судьбу суверенного народа".

Сейчас Павловский поет другие, антилиберальные песни, но это неважно, он личность сложная и неоднозначная. Однако ГОП высказал в 1991 г. стратегические идеи "новой России", в них и надо вникать. Правда, тогда он был еще покладист — антилиберальное большинство тоже называл народом. Более того, точно таким же, как интеллигенция, народом он называл даже шахтеров. Тех, кого во время "оранжевой" революции в Киеве в 2004 г. прямо обозначили как быдло, противостоящее народу (Впрочем, в 1991 г.

демократы шахтеров похваливали, желая под руководством умелых режиссеров устроить общесоюзный Майдан).

Замечательно, что эйфория "нового народа" от его грядущей победы вовсе не обманула проницательных идеологов. Они видели, что власть этого демоса эфемерна, слишком уж он невелик. Поэтому публикации тех лет были наполнены жалобами на то, что нет у нас социальной базы для демократии — вокруг один охлос, люмпены.

Один известный публицист свысока объясняет: "Мы веками проникались уникальной философией единой отеческой власти. Эта философия тем более жизнеспособна, что она является не только официальной государственной доктриной, но и внутренним состоянием большинства. Эта философия отвечает наиболее простым, ясным, безо всякой интеллектуальной натуги воспринимаемым представлениям — семейным. Наше государственно-правовое сознание пронизано семейными метафорами — от "царя-батюшки" до "братской семьи советских народов"… Только появление суверенного, власть имущего класса свободных собственников устранит противоречие между "законной" и "настоящей" властью. Законная власть будет наконец реализована, а реальная — узаконена. Впоследствии на этой основе выработается новая философия власти, которая изживет традицию отеческого управления".

Говоря об этом фундаментальном разделении, идеологи перестройки в разных выражениях давали характеристику того большинства (охлоса), которое не включалось в народ и должно было быть отодвинуто от власти и собственности. Это те, кто жил и хотел жить в "русском Космосе". Г.Померанц пишет так: "Добрая ина россиян — вчера из деревни, привыкла жить по-соседски, как люди живут… Найти новые формы полноценной человеческой жизни они не умеют. Их тянет назад… Слаборазвитость личности — часть общей слаборазвитости страны. Несложившаяся личность не держится на собственных ногах, ей непременно нужно чувство локтя… Только приоритет личности делает главным не место, где проведена граница, а легкость пересечения границы — свободу передвижения".

Здесь — отказ уже не только от культурного Космоса, но и от места. Очевиден отрыв от Родины-матери и тяготение этого "нового народа" к тому, чтобы включиться в глобальную расу "новых кочевников". Здесь же мы встречаем прообраз будущей "оранжевой" антироссийской риторики — Померанц уже в 1991 г. утверждает, что под давлением "слаборазвитости" охлоса "Москва сеет в Евразии зубы дракона".

В требованиях срочно изменить тип государственности идеологи народа собственников особое внимание обращали на армию — задача создать наемную армию карательного типа была поставлена сразу же. Д.Драгунский пишет: "Поначалу в реформированном мире, в оазисе рыночной экономики будет жить явное меньшинство наших сограждан ["может быть, только одна десятая населения"]… Надо отметить, что у жителей этого светлого круга будет намного больше даже конкретных юридических прав, чем у жителей кромешной (то есть внешней, окольной) тьмы: плацдарм победивших реформ окажется не только экономическим или социальным — он будет еще и правовым… Но для того, чтобы реформы были осуществлены хотя бы в этом, весьма жестоком виде, особую роль призвана сыграть армия… Армия в эпоху реформы должна обеспечивать порядок. Что означает реально охранять границы первых оазисов рыночной экономики. Грубо говоря, защищать предпринимателей от бунтующих люмпенов. Еще грубее — защищать богатых от бедных, а не наоборот, как у нас принято уже семьдесят четыре года. Грубо? Жестоко? А что поделаешь…".

Здесь изложена доктрина реформ 1990-х годов в интересующем нас аспекте. На первом этапе реформ будут созданы лишь "оазисы" рыночной экономики, в которых и будет жить демос (10% населения). В демократическом (в понятиях данной доктрины) государстве именно этому демосу и будет принадлежать власть и богатство. Защищать это просвещенное зажиточное меньшинство от бедных (от бунтующих люмпенов) станет реформированная армия с новыми ценностными ориентациями. Колышущаяся на грани нищеты масса (90% населения) — охлос, лишенный и собственности, и участия во власти. Его надо "сдерживать" и, по мере возможности, рекрутировать из него и воспитывать пополнение демоса (по своей фразеологии это — типичная программа ассимиляции национального меньшинства).