Мне всегда хотелось понять: чем всё-таки отличается запрещённый "национализм" от разрешённого "патриотизма"? Октябрятские и пионерские ответы про "любовь к своему народу" и "ненависть к чужим" давайте оставим организаторам "уроков дружбы" и слушателям Центра партийной учебы.

Не всем по душе политология в стиле "наив". Впрочем, не будем лукавить: помимо множества фальшивых, у власти есть один вполне внятный ответ на этот вопрос. Он гласит, что патриотизм, как апелляция к стране, которая у нас общая, объединяет граждан, а национализм, как апелляция к этносу, которых у нас много, — разделяет.

К сути этого тезиса мы вернёмся чуть позже. Но методологическую причину, которая не позволяет принять его за основу, можно назвать уже сейчас. Полагать, что патриотизм и национализм относятся к разным "объектам" (в одном случае — "Родина", в другом — "нация"), нет никаких оснований.

Представление об общей Родине — важный аспект воспроизводства нации (или этноса, не ставшего нацией), и, наоборот, лояльность Родине приобретается обычно "по праву дения". Иными словами, мы не сможем найти двух разных "объектов" для "плохого" национализма и "хорошего" патриотизма, они служат воспроизводству одной и той же социальной системы: национальной общности. Но функционально они различны: это две разные функции, и они обеспечивают разного типа связи в рамках общей системы. В дальнейшем нас будет интересовать именно функциональная сторона этих понятий.

Итак, что представляет собой патриотизм как социальная функция? Социологически, что значит "любить Родину"? Это значит: связывать себя с системой символов, маркирующих некую общность истории и жизненного пространства, к которой ты принадлежишь от дения. Иначе говоря, патриотизм обеспечивает связь человека с символами национальной общности (самыми разными — включая, например, широту пространства, столь важную для русских).

Это, в общем-то, вертикальная связь — мир культурных образов, через которые происходит социализация человека, несводим ни к кому в отдельности и даже ко всем вместе, он "приподнят" над нами, как социологический эквивалент божества. Национализм, напротив, — скорее "горизонтальная" связь. Связь человека с другими людьми, опосредованная символами национальной общности. Это, кстати, вполне созвучно шаблонному восприятию национализма как агрессивной "щины", в противовес "личностно" ориентированному патриотизму.

Патриотизм действительно увеличивает масштаб личности, но слишком часто оставляет ее наедине с духовной вертикалью "Я и Родина". И, в конечном счете, он совместим с атомизацией. Национализм — совсем наоборот. Он требует "выхода в поле". Он и есть, если хотите, определенная форма требовательности в отношениях с другими людьми. Общность "возвышенного наследия" он переводит на язык повседневных требований друг к другу. Эти требования могут сильно варьировать, но сам факт их наличия многих отпугивает — неудобно требовать что бы то ни было от "посторонних людей"… Уже здесь мы можем сделать первый подступ к ответу на вопрос о "запрещенном" и "разрешенном".

Разрешено любить Россию по праву дения, запрещено требовать преимущественной солидарности с теми, кто, как и ты, любит Россию по праву дения. Во-первых, потому что это требование дискомфортно для людей: каждый второй объяснит вам, что его отношения с Родиной — глубоко ный процесс, и они не могут служить основанием для дополнительных социальных обязательств. Во-вторых, потому что оно дискомфортно для власти, сделавшей ставку на атомизирующие технологии контроля.

Впрочем, с "властью" все несколько сложнее. Сказать, что она терпит патриотизм как естественное человеческое чувство и табуирует национализм как "социальную эксплуатацию" этого чувства (как социальную машину, работающую на его топливе) — было бы не совсем точно. Вернее будет сказать, что она практикует несколько иную, нежели предполагает национализм, форму "эксплуатации" патриотического чувства. Причем речь, конечно, не только о "путинской" власти — хотя именно она придала формуле "патриотизм против национализма" особую рельефность.

Прежде всего, уточним: как вообще связаны "патриотизм" и "власть"? Ответ вполне очевиден. Те символы национальной общности, с которыми человека связывает патриотизм, в современных обществах являются не просто символами, но официальными институтами государства-нации. Соответственно, лояльность к стране переносится на лиц, действующих в теле этих институтов. Таким образом, патриотическое чувство "вертикально" не только в смысле приверженности надличностному, но и в более привычном смысле.

Оно связывает человека с теми, кто уполномочен говорить и действовать от имени его страны. Национализм, разумеется, не отвергает эту логику представительства (без нее невозможно представить себе политическую нацию), но дополняет ее логикой прямой ответственности каждого за сообщество в целом. Субъектом присущей национализму взаимной требовательности может и должен быть каждый. Кстати, не все это понимают, поэтому националисту так часто приходится слышать: "а ты кто такой, чтобы за нацию говорить?"…

Здесь мы можем сделать второй подступ к нашему вопросу. Итак: разрешено сопереживать тем, кто уполномочен действовать от имени сообщества, запрещено действовать от его имени самому. Национализм — это, как в свое время точно объяснил Константин Крылов, кодирование "большого" в "малом", воспроизводство нации на молекулярном уровне.

Это — "первичная власть" и "первичная солидарность", которые позволяют народу существовать вне и помимо представляющих его официальных институтов. Для "управляемой демократии" это безусловной криминал. Как учит один из ее идеологов, "после того, как государство учреждено, говорить о народе означает переходить в какое-то другое пространство, сказочное, мифологическое.

До учреждения следующего государства. В промежутках есть граждане, избиратели, социальные партии — нет никакого народа. Я не знаю, кто это".Мне возразят, наверное, что к национализму данная реплика не имеет никакого отношения, т.к. оратор имел в виду народ в "социальном", а не в "национальном" смысле. Но в действительности эти смыслы не представляли и не представляют собой ничего принципиально различного. Можно сколько угодно иронизировать над глупой сентиментальностью того понятия "народа", которое подразумевается любителями "хождения" в него. Но чтобы изжить этот оттенок сентиментальности, "народнику" достаточно осознать предпосылки собственного мировоззрения.

Признаться себе в том, что настоящей основой небезразличного отношения "людей элиты" к "простым людям" являются этика и психология национализма. Повторяю: национализм — горизонтальная солидарность на основе культурно опосредованных представлений о родстве.⁽¹⁾ Что значит в данном случае "горизонтальная"? Это значит, в частности, что в нее включены в одинаковой степени и "низы", и "верхушка" общества. Национализм — уникальная в истории идеология, постулирующая братство "правящих" и "подвластных", "элит" и "масс", но не требующая при этом стирания различий между ними⁽²⁾. Ведь братство покоится не на тождестве, а на родстве.

Попутно отметим, что основанием для "родства" может выступать не только этнический признак, но и другие значимые признаки, передаваемые от поколения к поколению. Например — вероисповедание.

В этом смысле, мы вполне можем говорить о феномене православного национализма при условии, что принадлежность православию выступает основанием для преимущественной солидарности между "своими" (политической, социально-экономической, бытовой и так далее), поверх всех социальных различий⁽³⁾. Была эта солидарность в России? Да, безусловно.

И, разумеется, именно трещина, прошедшая по ней в послепетровское время, стала причиной русского революционного "народничества". Народничество, если угодно, — это реакция национализма на хроническую социальную несправедливость. На ущемленное положение людей, с которыми тебя связывает родство. Еще раз повторю, "народнику" очень важно понять это, чтобы излечиться от синдрома "расщепленности", отделённости от "народа" и перевести свою солидарность с ним из невротического в политический план.

Учитывая ситуацию вопиющей социальной несправедливости, наш сегодняшний национализм не может не быть народническим. О природе этой несправедливости и о националистической реакции на нее следует говорить отдельно. Пока же нас интересует логика табу, накладываемого властью на национализм.

Поэтому вслушаемся еще раз в признания Павловского. "Устойчивой патологией оппозиционной среды, — продолжает он, — уродством, исключающим допуск ее к управлению, является народническая философия". Лучше не скажешь! Этот пункт является одинаково важным и для нас, и для них, значит, ответ на поставленный вопрос совсем близко. "Разрешенный" патриотизм — это солидарность населения с правящей элитой. Запрещенный "национализм" — это солидарность элиты с людьми своего народа. При всем многообразии функциональных различий, в которые можно углубляться, именно этот момент является здесь и сейчас наиболее важным.

Резонно спросить: почему запрет на солидаризм так важен для правящей элиты? Это сложный и отдельный вопрос, скажем лишь о самом очевидном. Существуют две вещи, дисциплинирующие элиту и интегрирующие ее в общество. Это традиция (в том числе, внутриэлитная семейно-корпоративная традиция) и мобилизация. Элита, не знающая ни того, ни другого, обречена на "устойчивые патологии".

В частности, чтобы обосновать свой статус в собственных глазах, она культивирует "пафос избранности", заменяющий ей "этику ответственности" и проявляющийся в самых разных формах. Здесь и богемная, гедонистическая субкультура, и драйв авторитарного цинизма, и даже квазирелигиозные представления, варьирующие от бой "религии успеха" до декадентского поклонения "Деннице".

Все это создает антропологический барьер между "правящими" и "подвластными", ощущение принадлежности к разным биологическим видам, которое каждый выражает в меру своего вкуса и жизненного опыта. Но смысл во всех случаях один и тот же: не может быть никаких "своих" за пределами "своего круга".

Разумеется, для работы с ыми ресурсами, т.е. для политики, эта ная идея не вполне пригодна, поэтому, — говорят нам , — так важна "идеология", "формула убеждения". И формула, наконец, найдена: "патриотизм без национализма". То есть, согласно нашему переводу: любовь без взаимности.

Тот, кто скажет, что "это не сработает", будет не совсем прав. Это уже работает. Притягательность заведомо неразделенной и платонической любви — отнюдь не удел одиноких хистов. Она захватывает широкие массы. Например, есть такое явление, культивируемое у нас и действительно принятое обществом, — "спортивный патриотизм". Вот он, пожалуй, является идеальной моделью пресловутого "патриотизма без национализма". Что делает население, охваченное этим возвышенным чувством? Оно "болеет" — сидя дома или на стадионе.

Сейчас не будем говорить о том, что одни "болеют за страну", а другие "бегают за деньги". Конечно, этот нюанс накладывает свой отпечаток на все, но даже искренность оков (спортсменов или политиков) ничего не меняет в сути дела. "Спортивная" модель патриотизма предполагает солидарность наблюдателя с актором, не допуская (логически) ни обратной солидарности, ни возможности для наблюдателя перейти к действию.

Можно, конечно, вспомнить о спортивных "фанатах", которые как раз переходят к действию. Но именно их пример является курьезным, саморазоблачающим симптомом спортивного патриотизма. В официозном языке противопоставление "плохих фанатов" и "хороших болельщиков" абсолютно аналогично противопоставлению "плохих националистов" и "хороших патриотов".

Чего хотят "фанаты"? Они хотят не только "болеть" за свою команду, но и "подписываться" за нее (в сленговом смысле слова). Они хотят активной солидарности, там, где предписана лишь пассивная. Кстати, это очень похоже на попытки некоторых "патриотов" мобилизоваться на защиту ающей в свои ы власти. У нас вся страна "болела" в "газовой войне" за "Газпром", но лишь единицы умудрились стать его "фанатами".

Здесь сказывается какая-то удивительная нечувствительность к "правилам ы"… Если любишь спорт — не надо идти за него умирать, если любишь деньги — не надо признаваться в любви к кассовому аппарату. Все это так трогательно, но никому не нужно… Найти активную солидарность в мире спортивного патриотизма — нельзя. Из него можно только выйти. Поэтому к чёрту спорт.

Осталось вернуться к началу статьи и решить, как всё же быть с "официальным ответом" на наш вопрос. С разговорами о том, что в России не только русские живут, а значит, требование преимущественного учета их интересов (например, в сфере мации, занятости, образования, культурной среды) есть антигосударственная деятельность… В свете сказанного, оценить этот аргумент не так сложно.

Он представляет собой попытку сослаться на другие народы, чтобы не иметь отношения к собственному. Концепция "многонационального народа" — всего лишь эвфемизм, означающий право многонационального правящего слоя использовать эту территорию как ничейную. Это не устраивает и русских, и многих других… Поэтому первоочередной задачей, вопросом нашей жизни и смерти, является не "интеграция общества", призраком которой так гордится власть, а интеграция элиты в общество.

Для решения этой задачи национализм абсолютно необходим (хотя и не достаточен): как единственно сильная идеология солидарности, как стратегия закрепощения правящего слоя. Вне и помимо захватывающих практик национал-солидаризма, население обречено оставаться для элит балластом на пути в "глобальное общество". Так, что толку сетовать на болезнь "оффшорной аристократии", если единственное лекарство от нее — под запретом?

Представляю себе усмешку скептика: разве может "идеология" быть решением "реальных проблем"? Да, может. Идеология — это не "наука убеждать", как думают политтехнологи (в таком случае она действительно должна была бы прилагаться к каким-то другим, уже готовым решениям).

Это осмысление и проектирование коллективного опыта. Соответственно, и национализм — это не возгонка риторики, призванная вызвать взаимное "духовное притяжение" элит и масс, а проектирование таких ситуаций, в которых они объективно нужны друг другу. Такие ситуации обычно называют "мобилизацией". Военной? Революционной? Трудовой?.. Вариантов совсем, совсем немного. Подумаем о них на досуге.

Примечания:

1. Речь идет не о научной дефиниции национализма, но об указании на один из важнейших его признаков, отсутствующих в официальной трактовке "патриотизма".

2. Попытка левых решить эту задачу на основе "голой" социальной солидарности абсурдна: "человек элиты" в социальном плане заведомо чужероден "простому человеку". Неспособность проговорить какие-либо иные основания солидарности "верхов" с "низами", кроме "социально-классовых" — одна из причин скоротечного гниения советской элиты.

"Номенклатура" не могла внятно объяснить себе свой элитный статус посредством заведомо лживой концепции "слуги народа". А воспринимать себя как временную историческую аномалию, чего требовали от нее "честные марксисты", не очень-то хотелось. Несколько более эффективно "феодальное" решение проблемы солидарности, для которого забота о своих людях есть атрибут личной чести. Отсюда попытки обращения к "феодальному патриотизму" в наши дни. Как изрек тот же Павловский, "все мы люди Путина.

Это единственное, что можно о нас сказать". Но президент, "бросающий своих людей" под смехотворным юридическим предлогом, оказался плохим феодалом… Наконец, о демократическом решении вопроса солидарности всерьез говорить вообще не приходится. Демократические механизмы могут быть важны и полезны — но в рамках уже существующей политической системы, т.е., в том числе, действенной системы солидарности. Она не создает ее, а только обслуживает. Предоставленная же самой себе "демократия" обречена воспроизводить взаимное отчуждение "элит" и "масс".

3. Духовная "соборность", сами понимаете, тут не при чем. "Соборность" — глубоко индивидуалистическая концепция, предполагающая не солидарность между "своими", а "общность целей духовной жизни".

"АПН"