В память о чрезвычайном положении

Моим первым впечатлением утром 19-го августа 1991 года было изумление. Как же так? Тут ТАКОЕ происходит, а я не в курсе, никто меня не предупредил.

Вторым впечатлением тоже было изумление. Как такое вообще может происходить? Ведь партийно-военно-комитетским переворотом нас уже несколько лет пугают демократы. А ведь верить им нельзя. Как же может быть так, чтобы их пугалки вдруг оказались реальностью?

И третьим моим впечатлением также было изумление. Что же это за такой странный текст, который зачитывают по телевизору? Содержание, вроде бы, вполне благопристойное, обещают рынок и многопартийность на фоне сохранения социальных завоеваний советской власти. Текст, в общем, совсем горбачевский по содержанию, а зачитывают его страшным голосом, в котором левитановский металл сочетается с интонациями серого волка из памятного с детства радиоспектакля: «Красная шапочка, Красная шапочка, я тебя съем!».

По мере того, как я просыпался и приводил себя в чувство, изумление отступало, но на освободившемся от него месте тут же возникало впечатление того, что мы стали зрителями грандиозной провокации. Тогда, через несколько часов, я увидел Ельцина на танке, причем, заметьте, по телевизору увидел, ощущение провокации окончательно окрепло.

Надо сказать, что к августу 1991 года у меня не было ни малейших иллюзий по поводу Ельцина. Да, в общем, их у меня вообще никогда не было. Неприязнь к первому секретарю МГК КПСС, с его чудовищно глупыми и злобными действиями по разгону московских ведомств, органически перешли в неприязнь к лидеру антисоветской оппозиции с его чудовищно глупыми и лживыми обещаниями.

Единственное, чего я не мог понять, это того, каким образом очевидно тупой и злобный обкомовский самодур может пользоваться такой популярностью у, казалось бы, вполне приличных и неглупых людей.

Вообще, к августу я пришел в несколько смятенных чувствах. Я поддержал перестройку с первых же дней, как о ней объявил Горбачев. В течение пары лет я с энтузиазмом объяснял многим своим друзьям и знакомым, что в стране, действительно, начались реальные преобразования именно в том направлении, о котором мы мечтали годами. Друзья же мои говорили, что все это неправда, никаких изменений не будет, а если и будут, то только в сторону новых репрессий сталинского типа.

Каково же было мое изумление, как не прошло и пары лет, и все эти мои друзья и знакомые вдруг стали критиковать Горбачева за то, что проводимые им преобразования слишком медлительны и недостаточно радикальны.

Таково было поведение антисоветского меньшинства, к которому я принадлежал с юности. Но не менее удивительным было и поведение советского большинства. Стремительная эволюция его взглядов была для меня просто потрясающа. Так, к примеру, я начал задумываться, как объяснить моим знакомым из просоветской среды мое негативное отношение к роли КГБ в советском обществе. Трудность моя заключалась в том, чтобы донести мою точку зрения до людей, которые, насколько мне известно, относились к чекистам чрезвычайно уважительно. Так вот, пока я искал эвфемизмы и дипломатические ходы для того, чтобы не обидеть чувства моих знакомых, многие из них стали отзываться о советских спецслужбах в столь злобно-радикальных выражениях, какие я никогда себе не позволял.

В общем, апофигеем всех этих массовых настроений были митинги, на которых многие из моих знакомых гневно протестовали против тоталитарного советского режима, как-то при этом упуская из виду, что при тоталитарных режимах митингов протеста не бывает.

Экономические лозунги антисоветской оппозиции просто ввергали меня в уныние, поскольку из них было с очевидностью понятно, что в случае их реализации мы огребем по полной массовую нищету с чудовищным социально-экономическим расслоением. При этом объяснить моим оппонентам что бы то ни было оказывалось совершенно не возможно, поскольку в ответ на любую аргументацию, они попросту обзывали меня коммунякой. Последнее было тем более удивительно, что я был антисоветчиком и антикоммунистом с ранней юности, хотя и признавал ценными многие социально-защитные механизмы, действовавшие при советской власти.

К тому же с начала 1989 года со многими из моих друзей и знакомых произошло что-то непонятное. На лицах у них откуда-то возникла маслянистое выражение морды кота, тайно обожравшегося хозяйской сметаны. Это выражение лица было также похоже на выражение лица директора академического института, только что вернувшегося с важного совещания в ЦК. И вот, бегая маслянистыми глазками, многие мои знакомые стали мне говорить, что Горбачев политический труп, а ставку все умные люди должны делать на Ельцина. Когда же я делился с ними своими опасениями за будущее нашей страны, они мне отвечали: «Старик, тут не до сантиментов. Ведь мы уже без пяти минут как в новом российском правительстве!» Кстати, приятно отметить, что в новое российское правительство никто из моих знакомых так и не попал.

В общем, в течение, наверное, более года перед ГКЧП, я чувствовал себя довольно одиноко. Мои взгляды вызывали глубокое неприятие у уцелевших советских людей как антисоветские, но еще более глубокое неприятие они вызывали у людей антисоветских как советские. Все это длинное отступление я совершил для того, чтобы объяснить свои чувства и оценки 19 августа.

Кстати, это чувство, что я тогда являлся зрителем какой-то грандиозной провокации, меня не покидает до сих пор. Я и сейчас уверен, что мы до сих пор, как принято выражаться, «многого не знаем» о реальной роли Горбачева, Ельцина и ов ГКЧП в происшедшем в Преображенские дни 1991 года разрушении Советского Союза. Но я, собственно, не об этом.

Главным мои потрясением в те дни была неадекватная реакция большинства нашего народа. Причем, я даже не знаю, чья реакция была более неадекватной — тех, которые побежали к Белому дому защищать Ельцина, или тех, которые остались дома.

Про первых все ясно. Помню, как днем 19-го числа я ехал в метро. В руках я держал какую-то из пришедших ко мне в тот день газет. Напротив меня сидел какой-то молодой человек в камуфляжной форме. Видя в моих руках официоз, он бросал на меня испепеляющие взгляды. Наверное, он ехал к Белому дому. Я на всю жизнь запомнил эти глаза благородного идиота, источающие столь же благородный гнев. Впоследствии я вновь встретился с этим неповторимым выражением лица на киевском Майдане.

Но не следует думать, что Белый дом защищали исключительно идиоты, хотя их было явное большинство. Дальновидных циников и прагматиков там тоже хватало. Хорошо помню, как мы с моим тогдашним другом Олегом Григорьевым, видя как многие из наших знакомых, казалось бы, не имевших никаких иллюзий в адрес Ельцина, заторопились к Белому дому, провожали их ехидной репликой: «Беги, малыш, к своему Ельцину — медальку получишь!». И, к моему огорчению, вынужден констатировать, что наше предсказание оправдалось. Таки-получили мальцы медальки.

Но довольно странным было и поведение большинства населения оставшихся дома. Я имею в виду, что те, кто не поддержал Ельцина, не поддержали также ни Горбачева, ни ГКЧП. И главное даже не в этом. Я не почувствовал у своих знакомых этого типа ни желания действовать, ни желания противодействовать, ни даже желания разобраться в том, кто прав, а кто виноват. Это-то равнодушие меня поразило больше всего.

Через несколько месяцев я отчасти понял причину этого равнодушия. Когда я где-то в начале 1992-го года начал в компании моих знакомых из этого лагеря ругать новые демократические власти, то, к моему удивлению, получил совершенно неожиданную для меня реакцию. Они меня одернули. Причем одернули именно в тех выражениях, в каких в советские времена меня одергивали, когда я высказывал в компании что-то слишком неостоно антисоветское. Потом, конечно, эти люди привыкли к тому, что в ельцинские времена поругивать власть было относительно неопасно. Но тогда они этого еще не знали.

Что же касается меня, то я все эти три дня мучился, не понимая, кто прав, а кто виноват, ощущая запах провокации, и не чувствуя возможности примкнуть ни к одному из борющихся лагерей. К середине 21-го числа я уже был готов поддержать ГКЧП. Но было уже поздно.

Но все эти тонкие ощущения были в следующие две недели оттеснены ощущением грубым — хотелось блевать. Это грубое ощущение возникло, думаю, не у меня одного, в результате просмотра «послепутчевого» телевидения. Когда все съемочные группы, снимавшие, как у нас принято выражаться, «события», выложили отснятые километры пленки на телеэкране.

По контрасту с тошнотворными криками «Раздавите гадину!» возникло желание что-то сделать. И тогда я собрал группу друзей и единомышленников, и мы попробовали выразить наши ощущения от происходящего и наши пожелания к будущему в идеологическим документе, который мы назвали «Реалистический манифест». К сожалению, тогда его так и не удалось опубликовать. Но многие из тех, кто его прочел, говорят, что по общей мысли и драйву он довольно сильно напоминает прохановское «Слово к народу» и «Обращение» ГКЧП.

Виктор Милитарев, "АПН"